Андрей Скурко с женой и сыном. 2021 год.
Длинный коридор, разделенный вдоль стеклом и решеткой. Десять мест. Десять телефонных трубок. На стекле перед каждым список запрещенных тем и действий.
Мы, родственники, сперва толпимся перед входом. Дядя-работник СИЗО называет фамилии, человек подходит, показывает паспорт, кладет на стол телефон (их проносить на свидание нельзя). Дяденька говорит номер места, где ты должен ждать свое золото. У меня было место №5.
Так все мы расселись. Но ждали еще долго.
Воздух дрожал. Рядом со мной сидели мама с девочкой лет пяти. «Сейчас придет сюрприз. Кто-то, кого ты очень хочешь видеть», — говорит мама.
Сюрпризы никак не идут. Девочка начинает обсуждать ужин: «Давай сегодня сделаем пиццу? Но нужно тесто? Зайдем в магазин?.. Ну где уже этот сюрприз. А я его знаю? А я его люблю, этот сюрприз?..»
Открываются двери в конце коридора, по ту сторону стекла, и заходят парни. Идет Андрей. Такой красивый. Чистое лицо, никаких новых складок и следов страданий. Чистые волосы, красивая прическа (им выдают машинку и тот, кто лучше умеет, стрижет сокамерников). Одетый как на работу — чисто, аккуратно. Сверху черная байка с надписью «Нью роадс» (я ее люблю с самого начала наших отношений), под ней серый гольф, который купила осенью в ГУМе, уже в тюрьму. Мне показалось, Андрей сейчас в идеальном весе: не полный и не изможденный. Без возможности заниматься спортом очень следит за питанием, не ест макароны, мало ест кашу и другие лишние углеводы. На обед берет суп, а заедает мясом и овощами, которые мы передаем.
В переговорной комнате стоит гул, и приходится, прикладывая трубку к одному уху, второе затыкать пальцем. Руки затекают, но до последнего не меняю позу, чтобы не потерять время.
По дороге на свидание фантазировала, как между нами сейчас установится то новое, глубинное, что родилось в муках и переписке. Как от глаз до глаз будут летать молнии и разряды…
Но вместо этого меня
с головой накрывает подзабытое счастье семейной болтовни. Ощущение, что прошло не пять месяцев, а пять дней. Говорим о семье, сплетнях, быте, много смеемся, почти все время.
Я столько не улыбалась ни разу за все эти месяцы. Говорю это Андрею. Так чего ты не смеялась! - ругает он.
Без тебя не слишком выходит.
Андрей радуется, что я не такая и худая, как на фото. «И какие-то щечки есть, хорошо!»
Рассказываю, как перед выходом говорила с Томашом, спрашивала, что передать папе, и мальчик, задумавшись, передал, что когда папа приедет, мы пойдем покупать булку с маком. У Андрея в глазах слезы.
Перевожу на веселое, смешное. Обсуждаем горшок, здоровье, друзей — всякую обычную мелочь из кухонных разговоров.
Время кажется бесконечным теплым морем, и мы в нем.
Тут сигнал — 5 минут. О чем мы говорим? Не помню. Только вдруг его спокойный бархатный голос на полуслове обрывается.
Смотрим друг на друга через стекло. Парни стремительно встают, но идут к двери спокойно. Мой Андрей такой красивый, выпрямленный. Руки складывает за спиной. Новая привычка. Двери за всеми закрываются.
У меня внутри туча эмоций, в которой трудно что-то разобрать. Вдруг девочка рядом начинает плакать.
«Папа работает на секретном объекте, мы не можем пойти за ним»» «А я хочу! Я скучаю по папе!» — Плачет девочка. «Знаешь, я решила, что тоже сделаю себе вечером пиццу, — говорю ей. - А ты сама раскатываешь тесто или мама это делает?». Девочка ошарашена, смотрит на меня с подозрением, тем временем мама ее одевает. «Ты с чем любишь пиццу? С помидорами? С сыром? А оливки любишь?» «Нет, оливки она не любит», — смеется мама. Иду в другой конец познакомиться с матерью друга по переписке (услышала их фамилию, когда проверяли паспорта). Наш конец коридора оказывается «политическим», обсуждаем ощущения и надежды, сетуем на несправедливость. Наконец двери открывают и выпускают нас на воздух.
Сдаю Андрею передачу, звоню родителям, рассказываю, какой он красивый и мощный. Иду с сестрой в магазин. Еду домой по заснеженному городу. И тут меня накрывает.
Когда я снова услышу его? Как только ему (нам) присудят годы колонии?..
Особенно горько и не хочется вспоминать, как внезапно выключился в трубке звук. Я вспоминаю 8 июля, когда его посадили в пепельно-серый микроавтобус и захлопнули дверь. Сегодня то же гадкое чувство: словно мне вернули мужа, а потом снова забрали.
Андрейка, ты говорил не гневаться и не злиться. Что без эмоций мы победим чище. Но я ничего не могу с собой поделать. Я ненавижу тех, кто виноват в нашей разлуке.
Злюсь и на себя. Думаю: надо было меньше говорить и больше слушать. Не поддаваться иллюзии, что наше время бесконечно. Надо было то сказать, а то нет, не говорить. Меньше признаваться в любви, а больше по сути! Нужно было ловить каждое слово. Записывать! Может, тогда бы мы насытилась этой встречей…
Но, конечно, нет.
Дома горюю. Хочется грубить в ответ на все вопросы. Сквернословить. Удариться как следует о стенку, перебить эту боль. Еда стоит в горле, все кажется невкусным. Хочется лежать в одиночестве.
Сон не спасает, там все еще менее приятно: гестапо, допросы, облавы.
Немного помогает хорошая книжка: пересидеть в прозе, переждать боль…
Слушаю печальную рождественскую песню Навибэнда: «Ты не заўважыш, як хутка ўсё міне». Наконец текут слезы и наконец меня немножко отпускает.
Играю с малышом, а сама летаю мыслями далеко. Малыш вдруг гладит мне волосы, приподнимает за шею «Таты німа!»
И я мгновенно трезвею. Так, дружок, давай вспомним, кто тут взрослый. «Папы нет, но он точно скоро приедет. И тогда пойдем с ним вместе покупать булку!» «С маком!» — радуется Тамаш.
* * *
«Что касается травм и стресса, то здесь все индивидуально. Страшно сказать, но у меня, по-моему, не то что травмы — даже стресса нет:) я твердо знаю, что ни в чем не виноват, а нахожусь здесь просто потому, что время такое — как и многие другие», — написал Андрей в письме накануне встречи.
***
Поддержите нашенивцев письмом, открыткой или посылкой. Это можно сделать по адресу:
СИЗО-1, Минск,ул. Володарского 2, 220030.
Мартинович Егор Александрович
Скурко Андрей Геннадьевич
